Зачем вообще стихи?

Расшифровка P. S. Зачем вообще стихи?
Содержание последнего эпизода сериала Arzamas о русской литературе

Автор Сергей Гандлевский

Зачем вообще стихи? Ей-богу, не знаю. Думаю, что не сильно ошибусь, если предположу, что подавляющее большинство людей прекрасно обходятся без поэзии. И это по-человечески не говорит о них ни хорошо, ни плохо. Они просто не получают от стихов удовольствия. Английский классик Уистен Оден высказался вполне определенно: «Poetry makes nothing happen», что можно пе­ре­вести как «Поэзия ничем не оборачивается». Или, совсем вольно, «Поэ­зия — сотрясение воздуха». И все же безделица поэзии для восприимчивого к ней че­ловека иногда оборачивается эстетической радостью. Даже потрясе­нием.

Когда-то в древности стихами (впрочем, по нынешним понятиям довольно не­обычными) писались священные тексты. Считается, что для удобства мас­сово­го запоминания наизусть. Спустя столетия поэзия опростилась и постепен­но стала пристрастием и баловством вроде спорта, коллекциониро­вания всякой всячины или любви к путешествиям. Баловство-то баловством, но с самыми серьезными вещами — с любовью, со смертью, со смыслом или бессмысленно­стью жизни и тому подобным.

Не только великий писатель, но и очень умный человек Лев Толстой считал, что сочинять стихи — все равно что танцевать за плугом. Он, вероятно, имел в виду, что думать на главные темы и так непросто. Зачем же еще усложнять себе задачу, отвлекаясь на всякие выкрутасы, размер и рифму? Но чуткие к поэ­­зии люди могли бы возразить, что Толстой в общем и целом прав. Возь­мем для примера такое философское суждение: объективный мир и человече­ское мышление имеют принципиально разные начала, поэтому все попытки осмыслить устройство мироздания тщетны. Суждение как суждение, глубокое и горькое. Его можно принять к сведению. Но вот как высказался на ту же тему Тютчев:

Природа — сфинкс.
И тем она верней
Своим искусом мучит чело­века,
Что, может статься, никакой от века
Загадки нет и не было у ней.

Для чувствительного читателя эти четыре строки тотчас сделают отвлеченное философское предположение личным переживанием, дают возможность испы­тать собственную и сиюминутную эмоцию от старинной выкладки ума. По­знать какую-либо точку зрения на предмет и испытать по поводу того же пред­мета собственные чувства — качественно разные вещи. Зачем мы посе­щаем памятные для себя места, двор детства или окрестности дачи, где жили когда-то? Мы разве не знаем заранее, что нас там больше нет, что нет в живых многих людей, с памятью о которых связаны эти пейзажи? Или для нас но­вость, что время безвозвратно проходит? Всё мы прекрасно знаем, но хотим пережить этот опыт вновь, понарошку воскресить прошлое, убедиться в соб­ствен­ной причастности к печали и радости жизни. Что-то такое представляет собой поэзия в сложившемся за последние два с половиной столетия понима­нии. Ее можно сравнить со снадобьем, под воздействием которого разыгрыва­ется воображение и человек на время оказывается под обаянием какого-либо авторского настроения или хода мысли. Но при этом все-таки отдает себе от­чет, чем вызван неожиданный прилив определенных мыслей и чувств. Нечто вроде полусна на заказ.

Вот этот-то сродни наркотическому эффект искусства, скорее всего, и раздра­жал моралиста Толстого, и он имел право на раздражение, поскольку как мало кто знал, с чем имеет дело.

Но здесь перекресток. Если мир и человеческая жизнь в нем — урок с более или менее известным ответом, то поэзия, конечно же, помеха, потому что рассеивает внимание и отвлекает от учебы.

При таком раскладе поэзия может пригодиться лишь в качестве наглядного по­со­бия или мнемонического подспорья. Но если допустить, что мир возник и су­ществует по мановению непостижимой личной или безличной творческой стихии, то искусству (включая и такое бесполезное, как поэтическое) нечего стесняться. Соразмерность и равновесие его шедевров пребывают, как кажется, в согласии с загадочными законами и пропорциями мироустройства. Хочется думать, что именно это имел в виду Пушкин, когда сказал: «Поэзия выше нрав­ст­венности — или, по крайней мере, совсем иное дело». Получается, что я так и не ответил на собственный же вопрос, зачем нужны стихи. Но это, в конце-то концов, даже утешительно. Значит, поэзия — из ряда главных явлений челове­че­­ского бытия, смысл которых так и останется вечной головоломкой.

Выше я пытался возражать толстовскому сравнению поэзии с танцем за плу­гом. Сейчас я собираюсь Толстому поддакивать. Со времен романтизма поэзия добилась права не приносить ощутимой пользы. Но это послабление услож­нило стихотворцам задачу. Освобожденные от обязанности поставлять чита­телям какие-либо положительные сведения, лирики обрекли себя на максима­листский режим эстетической оценки и самооценки — либо пан, либо пропал. В помянутом четверостишии Тютчева содержится философская мысль. Но это вовсе не правило лирического жанра, просто Тютчев — автор с таким складом ума и таланта. Можно привести примеры немалого числа шедевров, самый скром­­ный, но равнодушный взгляд содержательности при неэкономном рас­хо­довании слова. Мастером на такие опусы был Георгий Иванов.

Если бы я мог забыться,
Если бы, что так устало,
Перестало сердце биться,
Сердце биться перестало,

Наконец — угомонилось,
Навсегда окаменело,
Но — как Лермонтову снилось —
Чтобы где-то жизнь звенела…

…Что любил, что не допето,
Что уже не видно взглядом,
Чтобы было близко где-то,
Где-то близко было рядом…­­­

Вот уж и впрямь не стихи, а какое-то камлание. В них нельзя убавить ни слова, хотя, казалось бы, такую скудную информацию можно было бы передать куда короче. ­­Но поэзия — иное дело, и информация у нее иная — передать состояние души, в случае полной удачи — стать на какой-то срок состоянием души дру­го­го человека. Вот, скажем, кому не случалось слышать в просвещенном разго­воре сентенцию «Не сравнивай: живущий несравним»

или, чего доброго, ще­голь­нуть ею самому? А между тем в разговорном употреблении эта цитата при­обретает чуть ли не восточно-назидательную интонацию вроде «Что ты пря­тал, то пропало; что ты отдал, то твое». И вводит в заблуждение насчет па­фоса мандельштамовского стихотворения. Да и здравая мысль о хромоте срав­нений не бог весть как оригинальна. Но, открывая стихотворение, это высказы­вание звучит психологически достоверно и поэтому проникновенно. Мы тотчас полу­чаем ключ к настроению лирического героя, человека, выби­того из колеи, ози­рающегося на новом месте, уговаривающего себя смириться с положением ве­щей и погруженного во внутренний монолог, начала которого мы не застали. «Не сравнивай: живу­щий несравним». И именно таким мгно­вен­­ным включе­ни­ем в бормотание на ходу и достигается эффект присутствия, почти перево­пло­щения. И чуткий читатель, даже не зная, что стихи написаны ссыльным, рас­слышит ноту неприкаянности и неблагополучия.

Прямой эфир душевного состояния, имитация репортажа о переживании — хлеб лирики. Поэтому ей, в отличие от прочих жанров литературы, позволи­тельно говорить от авторского лица что бог на душу положит, если, конечно, эти речи характерны для данного настроения.

Примеров не счесть. Маяковский:

Я знаю —
гвоздь у меня в сапоге
кошмарней, чем фантазия у Гете!

Арсений Тарковский:

…Я не бегу. На свете смерти нет.
Бессмертны все. Бессмертно всё. Не надо
Бояться смерти ни в семнадцать лет,
Ни в семьдесят. Есть только явь и свет…

И только сухарь и зануда придерется к психологически оправданным ги­перболам.

…Я вас любил так искренно, так нежно,
Как дай вам бог любимой быть другим.

Или Блок:

…А вот у поэта — всемирный запой,
И мало ему конституций!

Искушенный читатель не мерит стихи на аршин бытовой этики. Он ищет до­стоверность и переживания, его эссенции. Любовь так любовь, скука так скука. И тому подобное.

Привилегия лирики — снять слитки с драматической ситуации, сказать о след­ствиях, не вдаваясь в причины. Но за льготы бессодержательности, безответ­ственности и верхоглядства приходится платить высокую цену, трудиться по двух­балльной системе — все или ничего.

«Крепкая проза» — снисходительный, но комплимент. «Крепкие стихи» — уни­чижительный отзыв. Профессиональная, не хватающая звезд с неба проза спо­собна обогатить нас новыми знаниями, чужим опытом и непривычным взгля­дом на вещи. Наконец, просто поможет скоротать дорогу или час-другой ожи­дания. Средней руки картина оживит стену в квартире, гостиничном но­мере и так далее. Но прилежное чтение чего бы то ни было крепкого и про­фессио­наль­ного, записанного в столбик, — занятие, достойное чичиковского слуги Петрушки. «Стихи не читают — стихи почитывают», — поправила под­ростка Александра Жолковского его интеллигентная мать, когда тот пере­чис­лял свои каникулярные достижения.

Ну хорошо. Поэзии больше, чем какому-нибудь другому роду литературы, про­тивопоказано быть всего лишь литературой. Но ведь буквальная неслы­ханная простота для нее не выход. Эпитет «безыскусный» бывает похвалой примени­тельно к прозе, но не к поэзии, которая существует исключительно за счет ди­ко­винных технических ухищрений. Пройти какую-нибудь дистан­цию пеш­ком — одно. Но для того, чтобы покрыть ее на лыжах или велосипеде, нужен навык. Иначе эти вспомогательные приспособления будут лишь обузой и по­смешищем. Как и большинство вкривь и вкось зарифмованных тостов, школь­ных утренников, капустников, песен, рекламных призывов и прочего. Но пока­за­тельно и справедливо неистребимое людское убеждение, что празд­ник и поэ­зия — явления одного порядка. Стихов «нон-фикшен» не существует в при­роде. Стихотворная речь как таковая — всегда притязание на художество. А с художе­ства и только художества и спрос другой. И слова поэта Алексея Цветкова, что стихи должны поражать, не кажутся преувеличением. Именно что должны.

Но уцелеть в такой борьбе за выживание очень непросто. И статистически Тол­стой, выходит, прав. Что за странная доблесть говорить куплетами? Аттрак­цион такой, что ли? Поэзия, конечно, роскошь. Но для ценителей крайне на­сущная. Я бы сравнил впечатления от шедевров лирики с воздейст­вием утрен­него, крепкого, вручную сваренного кофе. Голод уже утолен. Впе­реди буднич­ные дела. Но в считаные минуты, пока неспешно обжигаешься этой сладкой горечью, ты чувствуешь, что твои уровень и отвес на месте, и ненадолго совпа­даешь с самим собой.